Неточные совпадения
Вор-новотор ходил на них
с пушечным снарядом,
палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил
мир, то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух
с аукциона, и пошел помещик забываться по
миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
Он был как будто один в целом
мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где
спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом
с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает
с этим прибавлением;
с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
После того Манила не раз подвергалась нападениям китайцев, даже японских пиратов, далее голландцев, которые завистливым оком заглянули и туда, наконец, англичан. Эти последние, воюя
с испанцами,
напали, в 1762 году, и на Манилу и вконец разорили ее. Через год и семь месяцев
мир был заключен и колония возвращена Испании.
Хотя наш плавучий
мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней
с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас
с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет
спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Даже старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была рада, потому что вместе
с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя свежего воздуха, приносившая
с собой самый разнообразный запас всевозможных
напастей, болей и печалей, какими изнывал
мир за пределами бахаревского дома.
Но вместе
с тем было чувство, что я
попаду в более свободный
мир и смогу дышать более свободным воздухом.
С течением времен все звезды помрачатся,
померкнет солнца блеск; природа, обветшав
лет дряхлостью,
падет.
Но ты во юности бессмертной процветешь,
незыблемый среди сражения стихиев,
развалин вещества,
миров всех разрушенья.
Но верьте, верьте, простодушные люди, что и в этой благонравной строфе, в этом академическом благословении
миру во французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся в рифмах злобы, что даже сам поэт, может быть,
попал впросак и принял эту злобу за слезы умиления,
с тем и помер;
мир его праху!
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку,
с легким треском
упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от
мира — вдвоем
с ней.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон
спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» —
с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее
мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Н.П. Гиляров-Платонов был человеком именно не от
мира сего. Он
спал днем, работал ночью, редко кого принимал у себя, кроме ближайших сотрудников, да и
с теми мало разговаривал.
— Самовар кипел
с восьмого часу, но… потух… как и всё в
мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не
спит.
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не касаются внутреннего
мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не
падает, а еще разрастается, и доказательством тому служит, что к нам постоянно идут новые ищущие неофиты, как и вы оба пришли
с открытыми сердцами и
с духовной жаждой слышать масонские поучения…
— Благословен господь, что дал тебе подобную молитву! Ляг теперь
с миром и
спи, — отвечал протопоп, и они мирно заснули.
Намереваясь без сопротивления переносить все направленные на нас нападения, мы, между тем,
с своей стороны, намерены не переставая
нападать на зло
мира, где бы оно ни было, вверху или внизу, в области политической, административной или религиозной, стремясь всеми возможными для нас средствами к осуществлению того, чтобы царства земные слились в одно царство господа нашего Иисуса Христа.
Замечательно при этом то, что революционеры
нападали на принцип непротивления злу насилием, несмотря на то, что он самый страшный и опасный для всякого деспотизма, так как
с тех пор, как стоит
мир, на противоположном принципе, необходимости противления злу насилием, основывались и основываются все насилия, от инквизиции до Шлиссельбургской крепости.
Христианин ни
с кем не спорит, ни на кого не
нападает, ни против кого не употребляет насилия; напротив того, сам беспрекословно переносит насилие; но этим самым отношением к насилию не только сам освобождается, но и освобождает
мир от всякой внешней власти.
Но здравые идеи восторжествовали; Франция подписала унизительный
мир, а затем
пала и Парижская коммуна. Феденька, который
с минуты на минуту ждал взрыва, как-то опешил. Ни земская управа, ни окружной суд даже не шевельнулись. Это до того сконфузило его, что он бродил по улицам и придирался ко всякому встречному, испытывая, обладает ли он надлежащею теплотою чувств. Однако чувства были у всех не только в исправности, но, по-видимому, последние события даже поддали им жару…
Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось
с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием
спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в
мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!
Но, мучась, не
падай, Саша, — зато смерть, когда она подойдет к тебе и в глаза заглянет, примешь ты
с миром.
Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я схватил первое попавшееся — горсть золота, швырнув ее
с такой силой, что половина людей выбежала, хохоча до
упаду.
Ни одно рыдание, ни одно слово
мира и любви не усладило отлета души твоей, резвой, чистой, как радужный мотылек, невинной, как первый вздох младенца… грозные лица окружали твое сырое смертное ложе, проклятие было твоим надгробным словом!.. какая будущность! какое прошедшее! и всё в один миг разлетелось; так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные, сплетаются в фантастические хороводы, и замок
с башнями и зубцами, чудный, как мечта поэта, растет на голубом пространстве… но дунул северный ветер… и разлетелись облака, и
упадают росою на бесчувственную землю!..
— У меня просто на совести этот Ватрушкин, — говорил Гаврило Степаныч, — из отличного работника в одну секунду превратиться в нищего и пустить по
миру целую семью за собой… Ведь это такая несправедливость, тем более, что она из года в год совершается под носом заводоуправления; вот и мы
с тобой, Епинет, служим Кайгородову, так что известная доля ответственности
падает и на нас…
Систему воспитания он имел свою, и довольно правильную: он полагал, что всякий человек до десяти лет должен быть на руках матери и воспитываться материально, то есть
спать часов по двадцати в сутки, поедать неимоверное количество картофеля и для укрепления тела поиграть полчаса в сутки мячиком или в кегли, на одиннадцатом году поступить к родителю или наставнику, под ферулой которого обязан выучить полупудовые грамматики и лексиконы древнего
мира и десятка три всякого рода учебников; после этого, лет в восемнадцать,
с появлением страстей, поступить в какой-нибудь германский университет, для того чтобы приобресть факультетское воспитание и насладиться жизнию.
Однажды близ кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь,
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно
спал; заря блеснула;
Проснулся я: подруги нет!
Ищу, зову — пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал!..
с этих пор
Постыли мне все девы
мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни
с кем я не делил.
— Чу — Марьушина собака воет, слышишь? Держат пса на цепи не кормя, почитай, это — чтобы пес-от злее был. Видишь, как хорошо ночью на улице-то? Народу совсем никого нету… То-то! Вон — звезда
упала. А когда придет конец
миру, они — снегом, звезды-то, посыпятся
с неба. Вот бы дожить да поглядеть…
Войны раздирали Европу,
миры заключались, троны
падали; в Липовке все шло нынче, как вчера, вечером игра в дурачки, утром сельские работы, та же жирная буженина подавалась за обедом, Тит все так же стоял у дверей
с квасом, и никто не только не говорил, но и не знал и не желал знать всемирных событий, наполнявших собою весь свет.
Капельмейстер, державший первую скрипку, был ленивейшее в
мире животное: вместо того, чтобы упражнять оркестр и совершенствоваться самому в музыке, он или
спал, или удил рыбу, или, наконец, играл
с барской собакой на дворе; про прочую братию и говорить нечего: мальчишка-валторнист был такой шалун, что его следовало бы непременно раз по семи в день сечь: в валторну свою он насыпал песку, наливал щей и даже засовывал в широкое отверстие ее маленьких котят.
Владислав, король польский, едва заключив торжественный
мир с султаном, нечаянно
напал на его владения.
«Пожалуй!» — отвечал ей Саша. Он
Из слов ее расслушал половину, —
Его клонил к подушке сладкий сон,
Как птица клонит слабую тростину.
Блажен, кто может
спать! Я был рожден
С бессонницей. В теченье долгой ночи
Бывало беспокойно бродят очи,
И жжет подушка влажное чело.
Душа грустит о том, что уж прошло,
Блуждая в
мире вымысла без пищи,
Как лазарони или русский нищий…
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть
спит оно в земле чужих полей,
Не тронуто никем, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
Ты умер, как и многие, без шума,
Но
с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза сомкнулись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших не понял ни единый.
Противуположность чистых, высоких учителей, простиравших руку всем слабым и труждающимся и часто отнимавших ее от сильных и богатых,
с миром, погрузившимся в пороки,
с которых
спала даже завеса стыда, заживо разлагающимся, сделала его несправедливым.
Теперь я предлагаю решить самим читателям, я прошу их самих рассудить меня
с Иваном Андреевичем. Неужели прав был он в эту минуту? Большой театр, как известно, заключает в себе четыре яруса лож и пятый ярус — галерею. Почему же непременно предположить, что записка
упала именно из одной ложи, именно из этой самой, а не другой какой-нибудь, — например хоть из пятого яруса, где тоже бывают дамы? Но страсть исключительна, а ревность — самая исключительная страсть в
мире.
Все различия наших положений в
мире ничто в сравнении
с властью человека над самим собою. Если человек
упал в море, то совершенно всё равно, откуда он
упал в море и какое это море, — Черное, Средиземное море или океан, — важно только то, умеет ли этот человек плавать или нет. Сила не во внешних условиях, а в умении владеть собой.
Но при этом забывают о том, что наша земля, рассматриваемая из тех мировых пространств, так же представляется одной из небесных звезд и что жители тех
миров с таким же правом могли бы показать на землю и сказать: «Видите вон ту звезду — место вечного блаженства, небесный приют, приготовленный для нас, куда мы когда-нибудь
попадем».
Ему хотелось, чтоб люди жили в великолепных алюминиевых фаланстерах, пред которыми казались бы жалки и ничтожны дворцы сильных
мира сего, чтобы всякий труд исполнялся не иначе, как
с веселой песней и пляской, чтобы каждый человек имел в день три фунта мяса к обеду, а между тем сам Лука зачастую не имел куда голову приклонить,
спал на бульваре, ходил работать на биржу, когда не было в виду ничего лучшего, и иногда сидел без обеда.
Но,
попадая в
мир бытия-небытия, в кеному материальности, они вступают в связь
с principia individuationis в отрицательном смысле.
Сатана может внести соблазн в
мир только чрез человека, а победа над человеком является и победой над всем
миром, ибо вместе
с человеком
падает в «стенании» вся тварь (вот почему полное воплощение в человека, антихрист, есть последняя цель сатаны).
История свершится не тем, что
падут великие державы и будет основано одно мировое государство
с демократией, цивилизацией и социализмом, — все это, само по себе взятое, есть тлен и имеет значение лишь по связи
с тем, что совершается в недрах
мира между человеком и Богом.
Прежде на благодатном острове, климат которого, благодаря его положению среди океана, один из лучших в
мире, не было никаких болезней, и люди умирали от старости, если преждевременно не погибали в
пастях акул, на ловлю которых они отправлялись в океан и там, бросившись
с лодчонки в воду, ныряли
с ножами в руках, храбро
нападая на хищников, мясо которых незаслуженно прежде ценили.
Наружи слышались где-то вдалеке плач и крики. Пьер долго не
спал, и
с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте. Он чувствовал, что прежде разрушенный
мир теперь
с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, двигался в его душе».
А может быть, столкнет его судьба
с хорошим человеком, — есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый
мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и
спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Старый князь Болконский сообщает дочери известие о гибели Андрея в аустерлицкой битве. «Княжна не
упала,
с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого
мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней».
Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня. В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак.
С той стороны, где
спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы
с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло. В природе царило полное спокойствие. Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисторозовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их еще утопали в фиолетовых и синих тонах.
Мир просыпался…
В святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже прошел его и что мне пора в тот затон, куда я, как сказочный ерш,
попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в борьбе
с волнами моря житейского. Я думал, что я дошел до края моих безрассудств, когда только еще начинал к ним получать смутное влечение. Но как бы там ни было, а желание мое удалиться от
мира было непреложно — и я решил немедленно же приводить его в действие.
Закон явился в результате греха, но он бессилен вывести человека из того
мира, в который он
попал после того, как он сорвал
с древа познания добра и зла, он бессилен преодолеть грех даже при совершенном его исполнении, не может спасти.
Пала душа
мира,
пал человек как микрокосм, и спасается человек как микрокосм, спасается
с душой
мира.
— Вот волос
с головы мудрого волшебника Гая, — сказала она, бросая волос в урну. — Я взяла у него этот волос, пока он
спал, чтобы отдать его королевскому дитяти. Благодаря этому волосу ребенок будет мудрым, как сам Гай. Ведь другого такого мудреца, как Гай, не найдется в
мире, и каждый его волос — это клад мудрости.
Лицо Теркина заметно хмурилось, и глаза темнели. Старая обида на крестьянский
мир села Кладенца забурлила в нем. Еще удивительно, как он мог в таком тоне говорить
с Борисом Петровичем о мужицкой душе вообще. И всякий раз, как он
нападет на эти думы, ему ничуть не стыдно того, что он пошел по деловой части, что ему страстно хочется быть при большом капитале, ворочать вот на этой самой Волге миллионным делом.